Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
— И где ты усвоил эту философию?!
— В Лачине, Баку, Агдаме, Кубатлы, Нахичевани, Шуше, везде, где пришлось мне работать и бороться за правое дело!
Вскоре меня вызвал к себе секретарь райкома.
— Надо пригласить на бюро «храбрецов», о которых ты писал в своем фельетоне.
— По-моему, не надо.
— Почему?
— Фельетон возымел действие, и они работают на строительстве дороги.
— А у меня другие сведения.
— Какие?
— Начальник дорожного строительства говорит, что они не работают, а прохлаждаются!
— Вы сами советовали мне не спешить, лучше вначале проверить…
Секретарь перебил меня:
— Что по десять раз проверять! Решено! Созываем бюро и обсуждаем фельетон!
Помощник, присутствовавший при разговоре, недовольно поморщился.
— И нечего воротить нос! — заметил ему секретарь. — Лучше подготовь проект решения!
— Будаг подготовит, а я отредактирую.
— Нет уж, будьте любезны, сядьте вдвоем и подготовьте!
Я почувствовал, что между ними есть какие-то разногласия, но не стал углубляться: работать так работать!
* * *
Выйдя из райкома, я пошел в партшколу, которая находилась в нижней части города. Здание было светлым, красивым, в помещении было тепло и уютно.
На этот раз это было не занятие, а комсомольское собрание, на котором я хотел познакомить слушателей с материалом, поступившим к нам в газету, о том, каким должен быть современный молодой человек в личной и общественной жизни.
Обсуждение материала вызвало горячие споры. Но некоторые выступали с ультраанархистских позиций, требуя полной свободы в своих действиях.
Хоть это и взволновало меня, но я попытался терпеливо разъяснить молодым смутьянам их заблуждение, переубедить их не окриком, а убеждением.
— Требование «полной свободы», — сказал я им, — лозунг анархистов. Мы в партии строго соблюдаем принцип демократического централизма.
— Товарищ Деде-киши оглы, а кто вас уполномочил говорить от имени партии? — неожиданно дерзко спросил один из молодых слушателей, особенно ратовавший за «полную свободу».
Я опешил от такого наскока, но постарался найти слова, способные убедить:
— Как кто? Я рядовой член партии, уже десять лет честно тружусь в ее рядах, борюсь за ее программу и выполняю устав. Поэтому имею право говорить от имени партии.
— А не можете ли вы нам сказать, — вмешался в разговор другой из задиристых, — почему директор партшколы так редко бывает здесь? Или он побаивается вступать в спор со своими учениками?
Я решил и здесь не дать волю эмоциям и терпеливо разъяснил:
— Очевидно, у него на это есть уважительные причины. К тому же он внештатный лектор райкома, выполняет партийные поручения райкома, но свои занятия здесь всегда проводит сам. И я не вижу резона в вашем вопросе.
— Резон есть, и вы зря его защищаете!
Я пожал плечами.
По правде говоря, эти анархистские замашки ввергли меня в смятение: нельзя пускать дело на самотек, надо срочно принимать меры.
Нечто аналогичное вспыхнуло и во время моей второй лекции. После окончания занятий меня окружили слушатели. Их вопросы подчас ставили в тупик своей неожиданностью. Настырность и вздорность некоторых утверждений одного из слушателей, который не оставлял в покое и других преподавателей, вывела меня из себя. Я сказал ему, что тот, кто забивает свою голову только слухами, которые разносят обыватели, — человек неумный, и что нельзя относиться ко всему с недоверием.
Однажды я рассказал обо всем этом директору партийной школы. Он махнул рукой: мол, не надо паниковать.
— У них горячие головы, вот и задают всякие непродуманные вопросы. В том и задача наша, чтобы учить их!.. — сказал он.
* * *
Новая дорога день ото дня удлинялась, перерезая ущелья, лесные массивы, взбираясь по склонам гор. Готовые участки быстро осваивали трехтонки и легковые «М-1». Возводились новые мосты, по краям дороги ставились знаки и ограничители, указывающие на непосредственную близость пропасти; в землю вбивались металлические сваи, на которых будут крепить знаки ограничения.
Люди работали с энтузиазмом. Я чувствовал рядом с ними неудобство: они трудились в поте лица, а я приезжал к ним как гость.
На летучках я передавал им приветственные слова райкома, но мои дела по сравнению с их работой казались мне не столь значительными.
Мы поехали в село Пирджахан, которое считалось крупным в районе. И колхоз там был из передовых. Вместе с заведующим земотделом ознакомились с делами в правлении, интересовались работой пчеловодов.
Колхозники, особенно женщины, задавали нам вопросы о положении в районе. Увидев секретаря райкома, который возглавлял нашу группу, некоторые женщины закрывали платками лица, не прекращая при этом говорить о своих нуждах и горестях.
— Поручите кооперативу, чтобы вовремя привозили нам соль, чай, сахар, ткани, керосин! И чтобы непременно были детские ботинки, а то в школу не в чем посылать!
Секретарь райкома делал пометки в своем блокноте, обещая все просьбы выполнить.
Только к вечеру мы достигли Кюрдгаджи — конечного пункта дороги.
Это горное село окружено густыми непроходимыми лесами. В ущелье неумолчно гремела река, стиснутая с двух сторон высокими и неприступными горами.
По моему предложению выездное заседание бюро райкома было намечено провести здесь. Оно началось ранним вечером, как только люди пришли с работы, и закончилось около часу ночи. Из соседних сел на заседание приехали жители на своих конях. Собрались председатели сельских Советов и колхозов, секретари партийных ячеек, заведующие фермами, старшие чабаны колхозов.
Выездное заседание проходило в здании школы. Прибыли и герои моего фельетона (человек пятнадцать) — все Гусейновы.
В самом начале, когда только намечалось обсуждение фельетона, я почему-то сопротивлялся. Мне казалось вполне достаточным само опубликование его. Но секретарь райкома рассудил иначе. И хоть в зале эта тема вызвала оживление, я чувствовал себя скованно. Когда выступал, то старался смотреть на того из Гусейновых, о ком говорил. Но мне было ясно, что, кроме гнева, это повторное разбирательство ничего не даст: сладкое сделать горьким, как говорится, легко, горькое сладким — трудно.
И Гусейновы, едва я начинал о ком-нибудь из них говорить, впивались в меня глазами, словно старались заставить меня замолчать.
А секретарь колхозной партячейки при виде Гусейновых, сидящих рядом в зале, осекся, охрип и произнес лишь два слова. Секретарь райкома кивнул ему на стакан воды; он ухватился за него, как утопающий за спасителя. И все следили, как он дважды налил из графина воду в стакан и медленно пил.
Процедура оказалась долгой, и секретарь райкома не выдержал:
— Скажите, правда ли то, что написано в фельетоне?
Ответ секретаря партячейки вызвал хохот в зале:
— Если и неправда, но раз напечатано в газете, стало правдой.
Но Гусейновы, за исключением только троих, не признали своих ошибок.
Мнения разделились: секретарь райкома, районный прокурор, заведующий земотделом, секретарь
